Андре Руссен
АПРЕЛЬСКОЙ НОЧЬЮ
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
МУЗА.
ПИСАТЕЛЬ.
Стук в дверь.
П и с а т е л ь. Кто там?
Г р о м к и й г о л о с. Твоя муза!
П и с а т е л ъ. С голосом пьяного биндюжника? Приходится верить! Входи!
Входит стройный ч е л о в е к, веселый и жизнерадостный.
я никогда не представлял свою музу в прозрачной кисее, хоть и люблю прозрачные покровы, и особенно то, что сквозь них просвечивает. Поэтому согласен на музу с усами.
М у з а (теперь уже нормальным голосом). Хотел бы, наверно, иметь мои, пышные? Я строго слежу, чтобы они совпадали с линией горизонта. На моем лице это как росчерк аристократа. Хорошо, когда нищий выглядит как принц. Я забочусь о своей внешности. Как поживаешь?
П и с а т е л ь. Что тебя привело?
М у з а. Мое любопытное сердце и моя неизлечимая филантропия. Я существо, живущее по ночам,- прогуливаюсь и с угла площади замечаю твое освещенное окно. И думаю: «Этот несчастный пробует засадить себя за работу. Что ему может быть сейчас приятнее всего? Разумеется, чтобы ему помешали!» И, повинуясь милосердному чувству, взбираюсь на пятый этаж.
П и с а т е л ь. А и твоему милосердию не примешалось некоторое чувство жажды?
М у з а. В момент принятия решения – абсолютно нет. Оно было продиктовано чистейшим альтруизмом. Но после крутого подъема, тебе знакомого, если бы у тебя был коньячок… Я бы не поклялся, что…
П и с а т е л ь. У меня есть что выпить. Естественно! Поскольку я сам не пью. Наливай сколько хочешь. Ты из тех, кому алкоголь придает легкость настроения и оптимизм. Вот почему я тебя и впустил. Мне не хватает оптимизма. Откуда ты шел?
М у з а. Оттуда, где пили. Естественно! Поскольку я сам пью.
П и с а т е л ь. Весело?
М у з а. Тоска! Как всюду, где пьют. За исключением твоего кабинета. Ты серьезно трудился?
П и с а т е л ь. Серьезно? Не знаю. Концепция труда так несостоятельна, а мое представление о нем так несамостоятельно, что я никогда в точности не знаю, работаю или нет. Я снял и обставил эту комнату именно как место работы, но мне случается ловить здесь мух, как все мы это делали в восемь лет, или просто сидеть, бессмысленно уставившись круглым глазом в чистый лист бумаги, подобно курице, перед клювом которой провели мелом черту. И в мозгу моем не шевелится ни слова, ни намека на идею. Если бы ктонибудь застал меня в эти минуты, он вышел бы на цыпочках, приняв меня на Гете, озаренного высшим вдохновением. «Ничто так не похоже на думающего человека, как человек, имеющий этот вид». Это единственная забавная фраза у Сюлли Прюдома. Он подписал ее под собственной фотографией. И точно, когда видишь его огромную голову, кажется, что там роятся миры мыслей. 3а вычетом большой головы, это – мой случай… Мышление – не моя сильная сторона.
М у з а. Над чем ты работал?
П и с а т е л ь. Над пьесой, как и всегда.
М у з а. Комедия?
П и с а т ел ь. Вероятно.
М у з а. Теоретически ты прав. Но в конкретный момент – нет. На это смотрят косо.
П и с а т е л ь. Публика?
М у з а. Нет, интеллектуалы. И они ошибаются не всегда.
П и с а т е л ь. А критики?
М у з а. Тоже!
П и с а т е л ь. Ну и пусть!
М у з а. Не «пусть». Они пишут.
П и с а т е л ь. Ну и что?
М у з а. А другие читают. Достаточно, чтобы один дурак написал, что ты идиот, и двести тысяч людей решат, что ты кретин.
П и с а т е л ь. Я не могу никому помешать иметь такое мнение.
М у з а. Можешь! Не пиши комедий. Пиши пьесу о тревоге.
П и с а т е л ь. Какой?
М у з а. Любой. О тревоге жить – во-первых. Ну, это напрашивается само собой. Затем о тревоге – не жить… Нужно время от времени в театре, как в литературе вообще, совершать открытие, что человек смертен. Конечно, все всегда имели об этом более-менее смутно представление… Но привлекателен сам факт открытия. Это ценится очень высоко. Итак, в первом акте: ты открываешь, что ты смертен; во втором акте: ты не понимаешь, как ты можешь быть смертным. Третий акт самый щекотливый: ты принимаешь это или не принимаешь. Я тебе советую, скорее, не принимать. Мы живем в эпоху протеста. И так, третий акт: ты оказываешься признать себя смертным. Эпилог ты умираешь. Я утверждаю, что, если ты напишешь такую пьесу, ты не получишь ни одного отрицательного отзыва! Критики уважают две вещи: тревогу и смерть. Значит, ты должен – при непременном условии ни в какой момент не насмешничать – тяжелым, полным грусти взглядом воззриться на бескрайнее болото человечества, в котором, ты чувствуешь, погрязаешь сам. Ты пробуешь вытащить одну ногу, замечаешь, что другая прогрузилась еще глубже, ты бьешь руками по тине, она забрызгивает тебе лицо, ты крючишься под зловонной грязью и кричишь, что все в этом мире грязь! Грязь! Грязь! Обязательно надо подтвердить, что все грязь, грязь, грязь! (Если чувствуешь прилив красноречия, время от времени вставляй слово «дерьмо») А потом, воздев к небу кулак, ополчись на Судьбу, Рои, мерзость твоего состояния, состояния человека, попавшего в выгребную яму. И чем больше ты орешь, что ты его не принимаешь, тем больше ты погружаешься и тем яростней протестуешь! И даже с полным ртом ты все еще кричишь: гр… rp… гр… Ты погружаешься еще – и вот уже только твой кулак грозит, но постепенно замирает: ты достиг дна. И луч прожектора освещает этот крепкий, неподвижно замерший вечный кулак, который и в самой твоей смерти продолжает говорить смерти «нет». Занавес не падает, потому что занавеса нет. Вот и вся твоя пьеса. Только если где-то подмигнешь – все пропало! Никогда не улыбайся! Это основное условие, чтобы все заговорили о твоем юморе. Я в тебе очень разочаруюсь, если ты этого не усвоишь. Это докажет, что ты думаешь только о деньгах и ни капли не заботишься о своей репутации.
П и с а т е л ь. Короче говоря, ты «бичуешь пороки времени»?
М у з а. Я всегда бичую всяческие пороки. Вот почему я решительно, яростно за театр тревожный, метафизический, протестующий, апокалипсический и сексуальный. Я за театр, который выявляет, изъявляет, объявляет, обличает, подтверждает, пересматривает, ставит вопрос ребром, думает, передумывает, привносит и выносит на обсуждение, воздвигает и выдвигает, шокирует и просвещает. Пойми, я – старый парижанин, я знал еще знаменитую труппу варьете (Ги, Ирэнс, Лавальер, ты знаешь припев ), я застал время, ногда люди ходили в театр, как дети в цирк, ради развлечения… но это было в исторический период, протухший от гнилого мещанства. Сегодня, в моем возрасте, я полноправно вхожу в авангард – это единственный способ поддерживать молодость духа. Я же понимаю, что в ваши дни у интеллигентных и культурных людей устремления более благородные, чем у их отцов. Мы живем в эпоху, в которую, я не говорю, что нет рогоносцев, но их удел интереса не вызывает. Рогоносец утратил свое магическое достоинство вызывать смех. Не забывай, что мы расщепили атом! Куда уж тут рогоносцам! Нужно шагать в ногу со временем. И театр тоже должен забросить человека ради сверхчеловека и комическое ради космического. Как называется твоя новая пьеса?
П и с а т е л ь. «Безюке».
М у з а. Ну, горбатого могила… Ты абсолютно по воспринимаешь человека в схватке со своей судьбой. Низко летаешь. «Безюке»! И это о чем?
П и с а т е л ь. О любви.
М у з а. Опять?
П и с а т е л ь. Разве это скучно?
М у з а. Банально. А что происходит?
П и с а т е л ь. Мужчина любит женщину.
М уза. И дальше?
П и с а т е л ь. Она его тоже любит.
М у з а. Умоляю тебя, не говори мне, что кто-то или чтото препятствует их любви.
П и с а т е л ь. Вот именно!
М у з а. Ну и что?
П и с а т е л ь. Все.
М уза. Они умирают?
П ис а т ель. Нет.
М у з а. Лучше бы уж умерли.
П и с а т е л ь. Почему?
М у з а. Тогда бы ты смог говорить о смерти. Я же тебе повторяю: смерть – это сейчас то, что нужно, отлично, превосходно. И вообще, любовники, которые не умирают,- это рискованно. Можно предположить, что им вместе будет хорошо.
П и с а т е л ь. Что касается моих, все поймут, что счастье невозможно.
М у з а. На это ты способен. Но, в конце концов, ведь не с этим ты попадешь в струю! Кстати, пьеса забавная?
П и с а т ель. Нет.
М у з а. Нужно знать, чего хочешь! Если пишешь ради денег, надо писать смешно! А если ради искусства будь любезен, придумай что-то другое!
П и с а т е л ь. Но любовь-то существует!
М у з а. Открыл!
П и с а т е л ь. Когда мужчина и женщина любят друг друга, это же интересно.
М у з а. Хорошо! Но тогда – никакого текста.
П ц с а т е л ь. Один диалог?
М у з а. Нет! Без диалога. Во-первых, они у тебя должны быть голые.
П и с а т е л ь. Кто?
М у з а. Твой мужчина и твоя женщина.
П и с а т е л ь. Почему?
М у з а. Потому что ты пожертвуешь частностями ради главного. Голые! Причем оба! Договорись обязательно, чтобы в театре хорошо топили. И потом, все, что ты хочешь, чтобы они сказали, они не должны говорить.
П и с а т е л ь. А что же они будут делать, голые, молча?
М у з а. Самовыражаться.
П и с а т е л ь. Как?
М уза. Или выражать.
П и с а т е л ь. Что?
М уза. Все.
П и с а т е л ь. Танцуя?
М у з а. Если тебе угодно. Они могут и танцевать.
П и с а т е л ь. Но это не балет, это пьеса.
М у з а. Что это значит – пьеса! Клянусь, только ты один и остался. Никто не употребляет это давно вышедшее из моды слово. Нужно, чтобы ты «выражаю», и все! Не ищи ничего другого! Добейся того, чтобы без обветшалого диалога, без набивших всем оскомину слов твои персонажи «самовыражались» жестами, движениями плеч – можно и задов, ведь они голые, - криками, вздохами, взглядами.
П и с а т е л ь. Короче говоря, мимическая пьеса?
М у з а. Нет. Тотальный театр. Зрелище, я тебе говорю. Зре-ли-ще. Пьеса? С ними покопчено! Долой пьесы! Зре-ли-ще! Я знаю, о чем говорю! Я знаю, что сейчас делается! я каждый вечер хожу в театр.
П и с а т е л ь. Я никогда не хожу.
М у з а. Поэтому ты и закоснел. Это неизбежно. Театр умep, как мне тебе это втемяшить!
П и с а т е л ь. Театр всегда умирал. Эсхил изобрел диалог. Беккет любил монолог, но нормальным состоянием театра всегда была агония.