Йозеф и Мария

ЙОЗЕФ. А сегодня билет стоит десять шиллингов. В сорок раз дороже. А заработная плата, разве она выросла в сорок раз? Головка салата стоила семь грошей, яйца – девять-десять грошей штука в зависимости от величины. Шоколад Бенсдорп Риппен стоил десять грошей, и я еще раздумывал, взять мне плитку или нет. Пособие нуждающимся равнялось, кажется, десяти шиллингам, да, всё так и было, провалиться йне на этом месте. /Он говорит всё громче и громче./ Мясо. Да-да, мясо. Его я ел всего раз в году -в страстную пятницу. Чтобы доказать, что я в бога не верю. Всё остальное время я ел картошку, требуху, тушеное вымя, бузину. Всё позабыто. Всё. Сегодня я еду из Пуркерсдорфа в Лизинг, из Швехата в Гросцелендорф, только чтобы купить подешевле молоко.
В продовольственном магазине – и я не хочу делать никакой рекламы -хлеб стоит восемь двадцать кило. Поэтому я еду в магазин к Гоферу -там проводится рекламная неделя и хлеб продают по семь девяносто. И я не один такой. Стоит послушать только эти объявления по радио,
где что дешевле продается. Но к чему такие объявления, если у
полного нас государство/благоденствия, разве не так? У нас сотни тысяч
необученных рабочих, о квалифицированных я не говорю, которые получают пять-шесть тысяч шиллингов в месяц. А женщины, обслужи­вающий персонал, иностранные рабочие, тут и сказать нечего. Но погодите, господа, американца голыми руками не возьмешь. Меня зовут Томас. Жребий брошен.
/МАРИЯ с ЙОЗЕФОМ скрываются за дверью с надписью «Радиоузел». Тишина.. В громкоговорителе раздается щелчок./ ГОЛОС МАРИИ. Нажмите на эту кнопку, тогда заработает.
/Тишина./ Скажите что-нибудь, господин Йозеф.
/Тишина./
ГОЛОС ИОЗЕФА. Доктор Лоренцони, приказавший избить меня, живет сейчас в Граце.
ГОЛОС МАРИИ. Можете говорить что вздумаете, нас никто не слышит.
ГОЛОС ИОЗЕФА. На дверной табличке дома в Марианненгассе
написано: медицинский советник, доктор Эгон Лоренцони, невропа-
Петр толог. А ниже – доктор/Лоренцони, скорее всего сын.
ГОЛОС МАРИИ. Всё что вздумаете. Что только придет вам в голову.
ГОЛОС ИОЗЕФА. И знаете, фрау Мария, я часто останавливаюсь перед его освещенными окнами и смотрю на них.
ГОЛОС МАРИЙ. Сюда нужно говорить, в микрофон. ГОЛОС ИОЗЕФА /поет/. Это. есть наш последний и решительный бой, с Интернационалом воспрянет род людской.
ГОЛОС МАРИИ. Можете петь, говорить, нас никто не услышит. Торговый зал, магазин – пустые. Я сейчас буду говорить с Вилли и выскажу ему всё, что накопилось у меня на душе. Всё равно он этого не услышит.
/Тишина./ Вилли, думаешь ли ты о своей матери в эту святую ночь?
ГОЛОС ИОЗЕФА. Тихая ночь, священная ночь. 24 декабря 1936 года Франко отдал приказ о бомбардировке Мадрида. Никсон проделал то же самое на Рождество 1972 года с Ханоем. Убийцы!
/Тишина./
ГОЛОС МАРИИ. Счастливого Рождества. Звучит-то громко, но нас никто не слышит. /Тишина./
ГОЛОС ИОЗЕФА. Фрау Мария… ГОЛОС МАРИИ. Да, господин Йозеф… ГОЛОС ИОЗЕФА. Значит, ото вас я слышал в самом начале.
/Тишина./
ГОЛОС МАРИИ. Вы только слышали, но еще не видели, какой я могу быть элегантной. /Тишина./
ГОЛОС ИОЗЕФА. Что вы делаете? Мне плохо. Нужно присесть куда-нибудь.
/Тишина. В громкоговорителе раздается щелчок. ЙОЗЕФ и МАРИЯ выходят из радиоузла. Косынка исчезла с головы Марии. ЙОЗЕФ подходит к кушетке, садится, неподвижным взглядом смотрит прямо перед собой.
МАРИЯ поднимает товары, уроненные Йозефом, когда он пошатываясь блуждал между стеллажами, ставит их на место. Подойдя к Йозефу, она закрывает бу­тылку коньяка, вытирает рюмки носовым платком./ ЙОЗЕФ /глядя прямо перед собой/. Отто похоронен на клад­бище в Нойштифте. Фриц получил своё в Штайне. Ганс погиб и Артур тоже. Последнюю открытку от профессора Фрида к получил в феврале пятьдесят пятого. Я остался последний из всех товарищей.
МАРИЯ. Когда умерла моя соседка, все ее пожитки просто выбросили на тротуар. Пошла я посмотреть, вдругувижу что подхо­дящее. Там были аттестаты зрелости об окончании школы в Книттер-фельде с хорошими отметками, письма ее мужа с фронтов первой мировой войны. Но он писал только о любви, ничего полезного в них не было. На следующий день все забрали мусорщики. Что оста­ется после человека, когда от него ничего не остается? Значит, права я, когда говорю, что лучше уйти из этого мира.
ЙОЗЕФ. Для того, чтобы сделать мое мнимое сумасшествие достоверным, решил я в Гугенфельде разыграть сценку с повешением. Залез на печку, плита была еще теплой. Накинул петлю на шею и жду надзирателя… Идет время, смотрю я через верхнее оконце в парк и вижу там девушку в белом… «Вы что, с ума сошли?»- рявкает вдруг надзиратель, а я так и не нашелся, что ему ответить.
/МАРИЯ берет щетку, ведро с тряпкой и уходит в кулисы. ЙОЗЕФ сосредоточенно смотрит в одну точку перед собой. МАРИЯ возвращается на сцену с бумажным па­кетом, ставит его на кушетку и смотрит на Йозефа./ МАРИЯ. Думаю, самое время.
/ЙОЗЕФ смотрит на Марию./
ЙОЗЕФ. По моим речам, фрау Мария, вы должны были составить себе представление о политическом положении в мире. Как вы ду­маете, доживем мы до социализма?
МАРИЯ. Сегодня в мире много изменилось, холоднее стало. /Садится рядом с ним./ Кому мы нужны. Кто на нас позарится? /Сжимает на своей руке морщинистую кожу и протягивает руку йозе-Фу./ Кто на такое позарится?
/ЙОЗЕФ надевает очки в никелевой оправе и рассмат­ривает ее руку./
ЙОЗЕФ. Когда я работал шлифовщиком в оптике Герца, нады­шался там мельчайшей пылью. Потом меня оттуда вышвырнули и на­писали аттестацию -»здоров, при увольнении получил причитающееся ему возмещение». По-настоящему, я тогда уже харкал как туберку­лезник. /Распахнув форменную тужурку, расстегивает несколько пуговиц на рубашке и нажимает пальцем на грудину.7 Шесть раз лежал в туберкулезном диспансере Энценбах. Заработал там себе пневмоторакс – скопление воздуха в области плевры. /Глубоко вдыхает и выдыхает, постоянно нажимая себе при этом на грудину./ Сейчас» ту° меня реакция отрицательная, полностью отрицательная. /МАРИЯ расстегивает рабочее платье и показывает Йозефу полуобнаженную спину./
МАРИЯ. Надавите справа у позвоночника. У меня остеохондроз, это очень больно. Три раза была в санатории Татцманнсдорф, но не помогло.
/ЙОЗЕФ смотрит на ее полуобнаженную спину, на свои пальцы, шевелит ими./
ЙОЗЕФ. У меня нарушено кровообращение в пальцах… МАРИЯ. Надавите сильнее, иначе я не почувствую боли.
ЙОЗЕФ /слегка прикасается, пальцами к ее спине/. Надавил… МАРИЯ. Разве так давят, да никогда.
/ЙОЗЕФ снова нажимает./
Сильнее, и чуть правее. Еще сильнее. Вот она, боль. Трудно себе представить, что это такое, если не болел.
/Тужурка и рубашка Йозефа распахнуты, видна часть обнаженной груди./
ЙОЗЕФ. Помню, напал на меня как-то кашель в опере, когда я пытался еще раз сделать карьеру.
/МАРИЯ нажимает пальцем на грудь Йозефа. ЙОЗЕФ глубоко вдыхает и выдыхает. Нажатие Марии пере­ходит в поглаживание./
Мне обещали роль льва в «Волшебной флейте». Помощник режиссера требовал, чтобы я рычал погромче. Не беспокойтесь, говорю я ему, задача-то была простая. Дают мне костюм льва, надевает львиную голову. Но, к сожалению, я не учел, что в маске было полно пыли, внутри. И как раз, когда мне нужно было рычать, на меня напал жуткий кашель. Ну а кашляющий лев не годился для «Волшебной флейты…»
МАРИЯ. Да, музыка…
ЙОЗЕФ. Мария Чеботари, замечательная певица, болела раком, Ёгль, вот только имени его не помню, баритон. Ружица, она была из Югославии, Отто Лангер, Ян Кипура с женой, Мартой Эггерт и Хельге Россвенге в «Богеме»…
МАРИЯ. В опере я была всего раз, с тем господином, который пристроил меня в Константинополь. Всегда думала, что бог хранит меня, и когда этот господин начал лезть ко мне в ложе оперного театра, я и подумала: на все воля божья. Молодой еще была, глупой.
ЙОЗЕФ. Послушайте, да я поэт и только, и что я делаю -пишу. А как живу? Живу, и всё тут. И песни милые родятся в груди моей… как статист, ты всегда рядом с актерами, можно всему научиться. Вообще-то я мог бы играть все крупные роли. МАРИЯ. Карлос Гардель. ЙОЗЕФ. Кто?
МАРИЯ. Карлос Гардель. В Касабланке его знает любой ре­бенок. Он танцевал танго. Я вы умеете танцевать танго, господин Йозеф?
ЙОЗЕФ. Мой приемный отец тратил все деньги на выпивку, поэтому посещение школы танцев…
МАРИЯ. Это так просто, следите за моими ногами. /Встает и показывает Йозефу несколько фигур, танго./ Смотрите, господин Йозеф. Раз и два и танго па, и раз и два и танго па. На «и» мы с вами перекрещиваем шаги. Подождите, я поставлю музыку,» тогда будет совсем легко.
/МАРИЯ подходит к пластинкам, выбирает одну из них. ЙОЗЕФ торопливо застегивает рубашку и форменную тужурку. Потом он надевает очки, достает газету и углубляется в чтение. МАРИЯ ставит пластинку с танго, увеличивает громкость. После этого она возвращается к Йозефу./ Господин Йозеф! Танго!
ЙОЗЕФ. Вот очень интересная статья. Я вам ее зачитаю, если позволите. Производство пшеницы в Советском Союзе увели­чилось в течение 10 лет более чем на 30 процентов, производство же сои, наоборот…
МАРИЯ. Перестаньте, господин Йозеф. Сами же говорили, что
сегодня будут брошены кости. /Она поднимает его и тянет, крепко держа за-руки, за собой через сцену./ Это так просто. Раз и два и танго па, и раз и два и танго па. А теперь держите меня крепче за талию, я откинусь назад, а вы наклоняйтесь вперед, на меня.
ЙОЗЕФ. Прошу вас, я не умею.
МАРИЯ. У вас всё прекрасно получается. Только наклоняйтесь вперед, а не назад, да вперед же. Раз и два и танго па…
ЙОЗЕФ. В том возрасте, когда все бегают по танцулькам, я посещал курсы рабочей средней школы в Моллардгассе. Давно это было. Физика, например, интересовала меня – свет, скорость света. Поднимался я рано, в пять утра. Сразу шел на фабрику. Комнатушку, которую я снимал, нельзя было натопить. А ночью занимался до двух часов. Латинские слова Аустрия Романум и так далее. Ничего у меня не вышло. Но я понял, что жить можно и без аттестата зре­лости, без латыни и Пунических войн, можно и нужно.