Как он и говорил мне раньше, на этот раз он не играл роль Шемра. Теперь Шемр должен был выехать вперед из задних рядов войска. Люди вскочили с мест. Встал и Ага-хан. Этот проклятый будто волновался, что Шемр не придет. Саад дал знак рукой, и Шемр появился. Что за Шемр! Что за гиена! Когда он сидел верхом, казалось, что верхняя часть его тела не меньше двух метров. Целый великан! А что за физиономия была у этой собаки! Дети от страха завизжали и спрятались под чадрой у своих матерей.
Некоторые стали посылать проклятия. Он встал передо мной и заорал:
Пока не убьем Хусейна мечом и копьем,
Пока не возьму в плен Зейнаб Кольсум,
Пока не пролью мечом кровь Хусейна,
Не успокоюсь и не прекращу кровопролитие!
Что за акцент! Он просто жевал слова. Будто в каждой строке было по имаму, и он хотел покончить со всеми ними за один раз. Я должен был ему ответить.
Но… но… язык не слушался меня… Будто рот мой закрыли на замок. Я видел Раану. И где же? В одном ряду с женой и детьми Ага-хана! Но почему там? Почему у нее новый платок? Почему она не смотрит на меня? Почему она так увлечена беседой со старшей женой Ага-хана Хель-биби? У меня начался жар. Только теперь я нашел ответы на все свои вопросы. Больше можно было никого не подозревать. Попытался вытащить руки из наручников, но железо порезало мне руку. Шемр крупом своей лошади внезапно меня толкнул. Я упал с лошади. Это не было частью представления. Зульдженах заржал, растерялся, бросился за кулисы. Люди засвистели, ведь они знали все представление наизусть. Знали, где будет сражение, где будет бить барабан, где будут посыпать голову соломой, когда придет лев, и выстроятся джинны. Никто ни имел права ничего менять. Мать встала и что-то резко сказала. Никто не имел права оскорблять имама. Господин, в день Ашуры никто не имел права приблизиться к Тебе.
Я тут же встал на ноги. Привел себя в порядок и продекламировал:
О, угнетатель, отверженный, безбожник!
Не видал я несчастнее тебя, помилуй Боже!
Декламировал? Не знаю. Играл роль? Не знаю. Я трясся, как эпилептик… Губы мои набухли и стали, как барабаны, я не понимал, где я и что пою.
Люди рыдали. Некоторые били себя по голове. А хан… У него в глазах не было слез. Он следил за нами, как чучело на огороде. Некоторые из партнеров по представлению принесли пиалы с цветочной водой. Хан помазал этой водой себе усы. Хусейн-ага ударил в медные тарелки. Дервиш Али заиграл на трубе. Когда смешались звуки этих инструментов, женщины разрыдались под чадрами. Ведь совсем мало времени оставалось до убийства, Твоего убийства, господин. Начались победные выкрики. Когда они закончились, я тоже запел свою победную песнь:
Для меня смерть лучше позора,
А позор лучше огня.
Но тот громила даже не смог вспомнить слова победной песни. Ребята освистали его, а Мирза Расул вместо него спел:
Со всех сторон нападем на него,
Убьем его, убьем его.
Шемр поскакал на меня, и булавой ударил меня по голове. Я вскричал:
Помоги мне, о, земля Кербелы,
Нет моей матери, так ты стань мне матерью.
Я увидел, как мать моя упала в обморок. Шемр и Ибн Саад начали скакать вокруг меня.
Я вскипел, кровь моя забурлила. Со связанными руками бросился на Шемра. Своими наручниками стащил его с коня. Он упал головой на землю. Начался неодобрительный гул среди публики. Он встал, лягнул меня, как мул, и я полетел в яму. Потом вытащил кинжал из-за пояса, спустился в яму и сел надо мной. Своим проклятым коленом надавил мне на сердце. По тексту церемонии я должен был потерять сознание и не двигаться. Так было каждый год. Ведь и Ты сделал так же. Все замерло. Крик застыл в горле у женщин. В этот момент Шемр должен был меня перевернуть и сзади отрезать мне голову.
Он подошел и прыгнул…
Женщина говорит от себя: Я только хотела сказать, что Али был невиновен. (Труп мужчины уносят, как бы совершая обряд обхода святыни.)
автор: Мехди Пуррезаийан
Ширали («Лев Али»)
Ширали, который исполняет роль Шемра в актерском ансамбле «тазийе», репетирует свою роль, и видно, что он очень устал.
ШИРАЛИ: Ладно, вы правы. Сыграю все сначала. Теперь уже хорошо и без изъянов. Но и вы сказали бы этому Насролле, чтобы он тут постоянно не ходил с чаем. Это-то и мешает мне хорошо играть. Я ведь с утра до вечера круглый год развожу грузы для людей. И образования у меня нет, даже диплома об окончании детского сада. У меня только память, так тут то Насролла мне мешает звоном стаканов, то вы своими нахмуренными бровями и артистическими ужимками.
Хаджи, вы же знаете, что мы кровь от крови этого Шемра? Вы это хорошо знаете. Так зачем все эти претензии? Клянусь всем, что есть, я уже сорок лет, как в вашей группе играю Шемра. Прости, конечно, но я этого проклятого знаю. Что ему до нежных чувств? Все в этом городе знают, что я весь день Ашуры перехожу со сцены на сцену и играю Шемра. Что это сегодня этот зверь вдруг заимел нежные чувства? Ладно, ладно, как вам угодно… Вы наш господин, мы слуги; вы свет очей, мы прах земной. Конечно, хаджи. (Говорит на ухо.) Как бы то ни было, я болен. Вчера ходил к врачу. (С сожалением.) Лучше бы ноги у меня переломались, и я бы к нему не ходил. Лекарства-то я его пить не стал… Ладно, сейчас снова сыграю. Нет, лучше и одежду Шемра надену. (Надевает.) Так появляется нужное ощущение. Ага.. И где я теперь… Да брось… начну-ка:
Репетирует роль Шемра.
Опоясаюсь кинжалом, покажу, как я настроен,
Хочу сделать несчастным Хусейна, сына Захры,
Отрежу ему голову, чтобы дрожь прошла по Вышним сферам,
Дай же мне кубок вина, ведь я променял загробный мир на этот,
Надену… (Прерывает свои слова.)
Хаджи! Я тут стою, прямо как магнитофон, как говорится. Знаю, сам тоже понимаю. От того, что как осел перетаскиваю вещи, сам еще не стал совсем ослом. Понимаю кое-что. И стихи есть, и голос, а вот это чертово чувство не приходит. Лучше я пойду, пойду в свою каморку. Может, там что-нибудь найду, чтобы стать хорошим Шемром. Но разве Шемр может быть хорошим, милый ты мой? Если уж Шемр, то как он может быть хорошим? А если человек хороший, то разве это Шемр? Шемр тем и хорош, что он плох, драгоценный ты мой.
(Собирает вещи.) Ладно, я пошел. Всего хорошего. Вечером вернусь. Может, к намазу и не приду. Чувствую себя не очень. Но вы не беспокойтесь. Еще столько времени до мухаррама. Еще хотя бы неделя-то осталась, а?
Теперь мы как бы оказались в комнате Ширали. Он репетирует.
ШИРАЛИ: В чем был мой грех, о, зловредный Язид,
Ты был виноват, о Убейд,
Был кто-то…
Голоса, стук камня. Останавливается. Стоя лицом к зрителям, вглядывается в аудиторию. Через некоторое время продолжает репетицию.
Был кто-то в мире, кто убил Хусейна-шахида,
Он обещал подарить халат и золото и отправил меня на войну,
По твоему приказу я перекрыл воду для Хусейна,
По твоему приказу я обрек на мучения род Пророка,
По твоему приказу две руки его брата Аббаса…
Прерывается. Слышны голоса и удар камнем.
Устал я от этого Шемра. От себя устал, от вас. Что мне до того, что в этом городе больше нет Шемра? А кто его искал? Кто сказал, что нет? Хочешь, прямо в этом квартале найду тебе пару Шемров?
Что мне до того, что моя физиономия так подходит для этой роли? А о сердце забыли? Богом клянусь, душа моя к этой роли не лежит. Ну, не лежит – и все тут. Кому это сказать? В чем я виноват, что у меня такой страшный вид? А кто уж так красив-то? Разве такой уж красавчик Аббас-мясник, который каждый год на траурной процессии выступает в зеленой одежде? А сам ты, что каждый год играешь роль имама, так уж похож на…? А, Бог с вами.
Хаджи, ну как мне тебе сказать, что я устал быть Шемром? Сколько еще терпеть унижения и оскорбления? Да Бог с ними, с оскорблениями, а что на это скажешь? (Показывает на свой лоб.) В прошлом году разбили мне лоб. И кто? Понятно, кто, – народ Божий.
Это я, убийца сына властителя двух святынь,
Это я, Шемр, которому от матери не досталось достоинств.
Как я это проговорил, вдруг с крыши гаража вскочил плешивый Кули и ударил меня по лицу камнем. Да дьявол с ней, с моей головой. Но, по правде сказать… (В спешке расстегивает пуговицы рубашки и показывает свою грудь.) А грудь мне разрезали стеклом. Когда? Два года до того, как ударили камнем. Будто стрелой в меня выстрелили. Что это было? Понятно что. Стекло. Сам его вытащил из груди. Этот кусок стекла до сих пор у меня хранится. (Открывает узелок с вещами и достает оттуда кусок стекла, похожий на кинжал.) Я завещал, чтобы его положили со мной в могилу.
Обращается к публике и продолжает.
Люди добрые и справедливые! Ведь я годами не мог рассмеяться, не зажимая рта. Знаете почему? Вот из-за них. (Показывает свои зубы, многие из которых выпали.) Ночью после представления и траурного собрания в память об имаме Али вы на меня напали около бани Муллы Вали, когда я возвращался домой. Не помните? (Подмигивает.) Не говорите, что не помните. Минимум пять человек. А может, и пятьсот. Как меня избили, Господи! Уж если имама Хусейна пронзили стрелой, то меня побить и Бог велел. И вот, пока вы меня избивали, я говорил со своим господином. И в этот момент кто-то из вас так заехал мне по физиономии носком ботинка. Ох… (Садится.) И назвал меня собакой. Я потерял сознание, а вы испугались и смылись. Когда я остался один, поднялся, как отравленная собака. Рот был весь в крови, зубы вылетели. Сплюнул. Тогда-то я и сказал матери: «Спасибо тебе большое. Хорошей же ты была мне матерью! Что наделала, а?» (Голоса и удар камнем. Кричит.) Разве я вам что-то сделал? Посмотрим, что с тобой будет на мосту Сират!
Идет к узлу с вещами. Вытаскивает две старые фотографии. На одной изображена старуха, а на другой – молодая женщина.
Матушка моя милая, что мне до того, что до меня у тебя были только дочери?