Назавтра утром я — в числе других молодых актеров, режиссеров, студентов — честно пытался проникнуть в ВТО. где происходило заседание симпозиума. Из этого ничего не вышло. Внизу стояли дружинники, все было оцеплено (думаю, что недавний приезд американского президента охранялся меньше, чем выступление Ежи Гротовского в Центральном Доме актера). Ну как же: ведь этот длинноволосый режиссер делает у себя там в Польше что-то странное, непонятное, а значит, наверняка станет ниспровергать Станиславского. Нельзя ни в коем случае допустить присутствия молодых — это внесет сумятицу в их неокрепшие души… Помню, как к подъезду дома № 16 по улице Горького подкатывали черные «Волги», как прибывали чиновники из всевозможных министерств. В президиуме М. Царев. Е. Симонов — серьезная команда, которая собиралась объяснить заблудшему режиссеру, что все эти модернистские, физиологические штучки ни к чему, а вы, товарищ Гротовский, должны взять себя в руки…
Как мне потом рассказывали, Гротовский выступил с блестящей речью о значении Станиславского, благодаря которому существует современный театр, и что главный завет Станиславского — идти от человека, психологических, психофизических законов его природы, и что идолопоклонство, догматизм по отношению к такому великому имени дискредитирует само это имя. В интереснейшем выступлении Гротовского наши командиры искусства услышали только одно, – что он за Станиславского. Облегченно вздохнули, мысленно отерли пот, и один за другим выходя на трибуну, стали славить «нашего друга, нашего дорогого гостя, замечательного польского режиссера».
Дальше была встреча с труппой «Современника». Подробности я помню смутно. Но меня поразило, что, несмотря на прошедший напряжённый» день, Гротовский был очень сосредоточен, серьезен. внимателен к каждому вопросу. И не стеснялся делать паузу. Не потому, что рисовался, а просто он обдумывал ответ — как поточнее ответить (а не вообще удачно ответить) именно на этот вопрос, именно этому человеку, которого он видит впервые в жизни. Это удивительно дли нас зрителей и участников всевозможных встреч — в том же Останкине — или пресс-конференций. Ну, часто ли мы, боящиеся тишины, молчания, заботимся о подлинности, глубине, точности своих высказываний. Об эффективности да, остроумии – да, то есть самоподаче в любом ее виде. Но Гротовский и самоподача — я повторюсь вещи несовместимые. Он отвечал добросовестно, вис зависимости от вопроса — умного или наивного. Один ответ запомнился. Вопрос задал Андрей Мягков – спросил резко, без предисловий, в лоб: «Что такое МНОЛОГ? ЛИАЛОГ С САМИМ СОБОЙ?» Вроде бы подыграл, ответил в стиле вопроса, парировал, ко когда мы задумались – а ведь, и правда: диалог с самим собой. Между прочим, таким диалогом был и наш спектакль по Достоевскому.
Он долго отвечал на вопросы. Потом, когда вопросы исчерпались сказал, что должен немного отдохнуть: ему еще смотреть спектакль. Сел в угол, закурил свою трубку Я сказал, что все готово Он: «Да-да, пять минут Мне нужно пять минут» Принесли чай он достал какое-то печенье, стал жевать. Позже я узнал, что он очень больной человек.
Пил чай, слушал, как что-то говорила Волчек.
Но в разговоре не учавствовал, весь внутренне расслабился, отдыхал…Потом пошли смотреть спектакль.
Я очень хорошо помню этот спектакль. Жутко все волновались. Пустая комната — никто из актёров «Современника» не остался (вообще заставить коллег второй раз смотреть работу своего товарища может только чудо). Трое зрителей: Гротовский, Яроцкий и Пузына – главный редактор журнала «Диалог», умный, талантливый польский писатель и театральны» критик, ныне покойный.
Начинался спектакль с того, что, когда зрители вошли в полутёмную комнату Костя Райкин уже сидел в углу, на полу, съежившись, накрыв голову кофтой – голый, беспризорный, забитым человек… Обычно на каждом представлении повторилось одно и тоже: зрители, все 55—60 человек, входили, рассаживались, брали программки, устраивались неудобней, а потом замечали человека в углу и начинали себя вести тише… Потом привыкали и почти забывали о нем. И вдруг, когда Костя издавал мучительный вздох, идущий откуда-то из самой, самой глубины душ», все замирали, потому что этот вздох был как бы восклицательным знаком того внутреннею монолога, который все это время, оказывается, был. Потом мы этот безмолвный разговор с самим собой обнародовал, вывели в текст, дав возможность зрителям стать свидетелями этого монолога…
Гротовский сел впереди, совсем близко, буквально в метре от Кости. И когда тот издал свои полувздох-полустон, а Яроцкий с Пузыной, не обратив на это особого внимания, еще продолжали что-то друг другу шептать, Гротовскии вдруг резко и сердито обернулся к ним: «Тихо!» Мне стало неловко. Но Гротовский, наверное, считал, что прав, ибо в этом вздохе расслышал начало и уже вошел в спектакль, уже жил им, а его друзья еще оставались в иной реальности, ожидая, когда зажжется фонарь, артист встанет и т. д.
Спектакль, с моей точки зрения, шел не лучшим образом. Сказалось страшное волнение. Гротовский все два часа сидел, не отрываясь, подавшись вперед. Закончился спектакль, я зажег свет… Гротовский бросился ко мне, стал обнимать, целовать, и я увидел у него на глазах слезы. Тут я совершенно сошел с ума. Но, будучи все-таки человеком, обязательно помнящем о своем внешнем виде, краем глаза следил: а что же остальные? Те в полном замешательстве смотрели, как Гротовский трясет мне руку, потом бежит к Райкину, обнимает его, потом Лену, что-то шепчет, ничего понять невозможно. Совершенно неожиданный, оглушивший нас восторг. признательность — и от кого! Пришла Волчек и тоже несколько растерялась от такой реакции… Подошел Яроцкий: «Замечательный спектакль».
И вот вновь мы с Костей провожаем Гротовского — от Чистых прудов по улице Кирова до гостиницы «Москва». Молчим. А нам не терпится узнать, что же привело его в такой восторг — игра? режиссура? Ждем подробного разбора, ждем комплиментов, а их нет. Без единого слова проходит минут пятнадцать Гротовский очень серьезен, его серьезность передается нам Мы идем молча после важной, большой работы. И слова в какой-то момент становятся вроде бы и ни к чему. И вот тогда наконец-то он говорит: «Вы молодцы». Я не помню точных выражении, но смысл такой, что «вы
большие молодцы, это замечательно — то, что вы делаете, а самое во всем этом замечательное то, что вы искренни, что ваш театр, личный театр наш». Он даже пару раз дотронулся, ткнул пальцем в Костю и меня: «Ваш театр, этот театр у нас внутри». Значит, ему понравился не спектакль как таковой, а вот это его качество, о котором он говорил. Наша попытка пробиться к себе. Не просто «я как и жизни», а «я в экстремальной ситуации», то есть в те нечастые моменты, когда человек совершенно открывается — во всем своем хорошем и плохом. А ситуации Достоевского давали возможность пробиться в этот слой неактёрский, неигровой, когда текст — даже гениальный текст Достоевского — становится не важен. Видимо, в какие-то моменты это удалось, что и оценил Гротовский.
(Это я сейчас пытаюсь рассуждать, а тогда. в состоянии эйфории, я плохо понимал происходящее. относя все комплименты на счет невероятно талантливой работы всех участников…)
Мы был» счастливы. В театре «Современник», к этому отнеслись довольно холодно и вообще постарались поскорее забыть. А мы н не стремились ни с кем это обсуждать — это была тайна нашей группы, нашего братства.
Перед отъездом Гротовского мы с Костей пришли к нему попрощаться. Он сказал мне, что ни в коем случае нельзя бросать работу в этом направлении. А я уже н не представлял себе иного пути, но спросил, как совместить его с утренней работой на большой сцене? Он: «Да, это сложно, но бросать нельзя, потому что здесь — истина, н надо верить в это».
Разговор был коротким. Гротовский уехал. А вот спектакль, сделанный мной «за зарплату», «Не стреляйте в белых лебедей» неожиданно оказался с примесью «театра Гротовского». Впрочем, это и неудивительно — две параллельные работы, что-то проникает… Но это уже неинтересно.
В 1977 году непосредственных контактов с Гротовским у меня не было, но зато удалось добыть кое-какую литературу, объясняющую, наконец, теоретически то, чем я занимался до сих пор интуитивно. В этих «изысканиях» добрым ангелом моим была Елена Михайловна Ходунова из Кабинета драматических театров ВТО, благодаря которой мне удалось немало прочесть — переведенного ею или кем-то еще — о Гротовском.
Прочитал главы из книги «Бедный театр». Узнал, что такое «тренинг Гротовского» – разработанная им группа психофизических упражнений, предполагающих не просто тренировку тела. а подготовку организма к способности выражения внутреннего душевного процесса. «Тренинг» не оставался постоянным, с годами он менялся.