Нартай: Слушай, я сегодня ничего не ел, можно сыру?
Н.Б.: Что ты, конечно. Как ты живёшь, как работа? Расскажи.
Нартай (жуёт): Хреновато. «Ермака» приостановили, так что в Барнаул я не еду. Мамаша в ужасе. Говорит, что у меня белки кофейного цвета, похоже на цирроз, надо завязывать. А что я без работы? На «Мосфильме» – три картины в год, а в так называемом коммерческом кино – сплошная пожидовщина.
Н.Б.: Ой, вот об этом поподробнее, пожалуйста. Мне так интересно будет послушать…
Нартай: Ценю твой юмор, Исаакий. А поподробнее – всё очень просто. Вот ты сидишь здесь, и тебя все уважают. А эти… понахапали государственных денег и лезут не в свои дела. Какое кино? Пусть в лавках торгуют, ломбарды открывают…Хочешь ещё шампанского?
Н.Б.: Да-да…
(Пьют.)
Н.Б.: Как вкусно! А на «Ермаке» ты что делаешь, я как-то слабо себе представляю… Это ведь про казаков кино? Я какой-то фильм видела, по Шолохову, так там все скачут, машут шашками и кричат: (Н.Б. кричит тонким голосом) «Всех порубаю! Эх!» Ты там тоже на коне скачешь?
Нартай: Да. Конные трюки и вообще всякая пиротехника… Зачем тебе? Водочки бы сейчас, шампанское не берёт.
Н.Б.: Это мы запросто. (Достаёт кошелёчек, размахивает им.) У старой жидовки Беккерман денежки всегда есть. Вот они, родимые…
Нартай: Не заводись, я сам нерусский. Речь не об этом.
Н.Б.: Да чёрт с ним со всем… Сходи за водкой. (Даёт деньги.) И прежде чем ты пойдёшь, я хочу, чтобы ты знал – как бы тебе не было тоскливо, как бы плохо не было, я всегда жду тебя, милый, любимый… (Плачет.)
Нартай (сконфуженно): Ну что ты, что ты… Прорвёмся, корефанчик…
(Гладит Н.Б. по голове. Н.Б. хватает его руку, целует.)
Н.Б.: Мне плевать, что ты обо всём этом… Я люблю тебя… люблю… У меня никого нет роднее тебя… Если бы ты знал, как тяжело…
Нартай (ещё более сконфуженно и оттого грубовато): Ну, ты дал, кореш… Зачем… Ах ты, бедолага… Так! Парамон! Хочешь, я тебе козлика покажу?
Н.Б. (перестав плакать): Какого козлика?
Нартай: Смотри. (Делает три шага вперёд, подпрыгивает, одновременно поворачиваясь на 90 градусов.) Вот так! Вот так! Ещё… Слабо повторить?
Н.Б. (рыдая опять): Слабо… Ты ведь знаешь…
(Звонит телефон.)
Н.Б. (вздрагивает, берёт трубку, утирая слёзы): Да, Валерий Яковлевич. Нет… Татьяна была здесь днём. Не помню точно. Она приходила за кастрюлькой. Нет, не одна… С какой белой молью? Да, с Виктошей, Викой то есть. Как Вам сказать… (Раздражаясь.) Я не обязана никого контролировать, я не цербер Вашей супруге, я больной человек… (Плачет.)
Нартай (вырывает у неё трубку, резко): Не звони сюда больше, старый педик! Ты человека расстроил, не понимаешь? Да, Нартай на проводе. Ещё раз позвонишь, получишь по хлебальнику. Всё. (Кладёт трубку.)
Н.Б. (изумлённо): Ты что, дорогой? Кто же так делает? Воспитание у всех, конечно…
Нартай: Всё путём, Парамон. Ведут себя кое-как со своей мамзелью и тебя впутывают. Если что, ты только свистни, я им ноги переломаю.
Н.Б.: Спасибо, конечно, но вообще-то зря ты так. Ладно, чего теперь-то… Ты куда?
Нартай: Время позднее, я к Нинке-бутлегерше – здесь, через двор. Жди меня, и я вернусь.
Н.Б.: Быстрее возвращайся, дверь не захлопни.
(Н.Б. остаётся одна, смотрит на себя в зеркало, встряхивает головой. Шепчет: «Прорвёмся, корефанчик!» Звонит телефон.)
Н.Б.: Алло… Ира, это Вы? Какое счастье! Я думала, что это опять сумасшедший Осинский свою супругу разыскивает. Да ну их… Лучше угадайте, чем я сейчас занимаюсь? Фу, какая Вы, Ира… Не водку, а шампанское. Ем конфеты, очень вкусные, с ликёром, и любуюсь невероятной красоты букетом роз. Он так оформлен – ленточка золотая… Красные, конечно. Кто? Угадайте с трёх раз… Нет, Нартаю дать трубку я не могу, он пошёл к Нинке-бутлегерше за водкой. Да, обещал вернуться… Я, Ира, ничего не опасаюсь, как бы ему не пришлось опасаться… Хихикаете?… Да, ребята были… Завтра, в десять утра. Потом расскажу, не хочу себе настроение портить. Нет, всё очень мило, тортик принесли. Очень напрягались по поводу присутствовавших здесь дам, Тотоши и Виктоши. Вообще пребывали в диком зажиме. Кемерово – это не Рио-де-Жанейро, я понимаю… Ничего, пооботрутся. Господи, как я стала отвратительно изъясняться. Пообщаешься со всеми вами… Ой, Ира, дверь внизу хлопнула, шаги на лестнице, кто-то идёт. Это он… Позвоните завтра, к вечеру ближе. Лады? Пока.
(Кладёт трубку, прислушивается. Тишина. Шаги мимо. Н.Б. вздыхает, придвигает рукопись, берёт из ящичка очки, карандашик, шевелит губами. Опять прислушивается. Берёт трубку, набирает номер.)
Н.Б.: Людмила Мстиславовна? Это Наташа. Простите, Бога ради, за столь поздний звонок. Я хотела поблагодарить Вас за конфеты. Как – какие? Ой, простите, я могла не так понять. Ещё раз простите, а Нартая Мажитовича я могу услышать?.. Только что пришёл и сразу лёг спать? Извините. Да, у меня всё нормально. Спокойной ночи.
(Кладёт трубку. Сидит, задумавшись. Снова придвигает рукопись, читает.)
Н.Б. (медленно, с расстановкой): «… и она вышла из комнаты, унося с собой поднос, на котором солнечные лучи преломлялись в виде объедков и недопитков.» Да что же это такое? Как же это по-русски сказать? (Шевелит губами.) Так. Она вышла из комнаты, унося поднос с остатками еды. Вышла с подносом. И она вышла из комнаты… И она вышла из комнаты, унося с собой поднос с объедками и… Тьфу!.. Взяла поднос с остатками еды и вышла из комнаты. Так. А где же солнечные лучи? Всё. Всё. Всё. Спать.
(Медленно, держась за стены, идёт по коридору в спальню. Лает Джой. В коридоре темно.)
Н.Б.: Да Вы что? Вы что… Люди… Джой… Мама…
(Стон. Н.Б. падает. Слышны чьи-то удаляющиеся шаги. Скулит Джой.)
————
Голос С.С.: Я умер от инфаркта почти сразу, как узнал о случившемся. Оставьте бедного Смирнова в покое!
Голос Дыр Геича: Мне очень жаль, мэм. Я д о л ж е н был это предвидеть.
Голос Вики: А слабо воскреснуть?
Голос Нартая: А – козлика?
Голоса Пети и Ани: Куда коробки ставить?
Голос Тани (с «театральным» завыванием): Бить инвалида гвоздодёром по голове – это же моветон… моветон…
————-
Следующее происходит в комнате Тани Ветровой. В блиндаже, окопе – где угодно. Под забором.
Таня и Виктоша сидят напротив друг друга за дощатым столом.
Гремят взрывы, в землянке под потолком раскачивается лампа.
На столе – большая бутыль самогона. Пьют из железных кружек.
Таня: Ты понимаешь, сука, я его люблю. Люблю. Понимаешь? Сука… (Помолчав.) Ты понимаешь, су-ука, я люблю его… Люблю! (Хлопает кулаком по столу.)
Виктоша (поднимает голову): Нет, сука, не понимаю.
Таня (смеется): Прости, девочка моя. Ты еще маленькая, у тебя все впереди. Давай выпьем.
(Пьют.)
Таня: Всё еще у тебя будет… Белое платье – будет. Фата – будет. Цветы, подарки, крики «горько»… Поножовщина и вся хуйня…
(Молчат.)
Таня: Ты понимаешь… Девчонки… Я люблю его…
Люблю… Всё у вас будет. Фата – будет. Белое платье – будет. Девчонки… Всё…
Виктоша (поднимает голову от стола): Как ты думаешь, что они чувствуют, когда их убивают?
Таня: Кто? А-а… чехи… Тебя когда снайперша недострелила, ты о чем думала?
Виктоша: Да о чем… Всё! – думаю. А потом, когда наших увидела, думаю: нет, не всё.
Таня: Ну так что ты от меня хочешь. Давай еще по чуть-чуть.
(Пьют.)
Виктоша: А бабушка Аня, царствие ей небесное, у нее шесть детей было… Сначала шесть, а потом – пять. Маруся, самая маленькая, от голода померла. Так вот бабушка рассказывала, что когда фашисты село бомбили, она детей всегда с собой гуртом водила, как курчат. Говорила: чтобы, в случае чего, всех сразу, одним махом, чтобы потом поодиночке горе не мыкали… Представляешь…
Таня: Не трави душу. Давай еще…
(Пьют.)
Таня: Ты вот что, девка… Послушай старого солдата – не бери в голову. Ты кто есть? Боец Красной Армии. Враг хитёр и коварен. Приказано выжить. Начнёшь задумываться – шлёпнут, как курчонка. И даже не сомневайся. Перед боем нельзя думать о трёх вещах: о доме – раз, о том, что ты будешь делать после войны – два, и – о любимом человеке. Запомнила?
Виктоша: Так хули же ты мне всю ночь своим Костей мозги полощешь?
Таня: Догадайся с трёх раз. Я, может быть, жить не хочу. Вызываю огонь на себя. Форвертс! (Истерически хохочет.)
(Вбегает Осинский, лицо и руки у него в крови.)
Таня: Валера, что с тобой? Ранен?
Осинский: Убит. На мне кровь чеховской суки.
Виктоша: Каштанки, что ли?
(Татьяна хохочет, пытается вытереть платком кровь с лица и рук Осинского.)
Осинский: Вам бы все хаханьки. Я эту стерву, что Виктошу подстрелила, допрашивал. Так она, тварь, кусаться начала, я и не выдержал. Сколько ребят наших положила, гадина. Гордая. Я ее сейчас нашим пацанам отдал. У советских – собственная гордость.
Таня: Валера, ты меня пугаешь. Вообще все это не комильфо. Выпьешь с нами?
Осинский: Давай.
(Пьют.)
(Вбегает Дыр Геич. Хватает Осинского за шиворот, трясет.)
Дыр Геич: Ты что натворил, подонок? Я тебе руки не подам, срать в одном поле не сяду, мразь, не хочу руки о тебя марать.
(Осинский плачет пьяными слезами.)
Осинский: Довела меня сучка Танечка…
Дыр Геич: Я вам обоим уже говорил: ваша семейная жизнь – это ваши трудности. При чем здесь эта девчонка? Таня, объясни ты этому негодяю, что он натворил.
Таня: Мы уж как-нибудь сами разберемся. Без свидетелей.
Виктоша: Дыр Геич, это правда, что Вы меня не любите?
Дыр Геич (смягчаясь): Как я могу любить женщину, которая пьет с кем попало?