Гарик. А, ну да. Так вот, Боренька, в театре готовишь роль неделями. Сначала читки, потом репетиции. Наш главный режиссер мне даже на сцене круги мелом чертил, куда можно вставать, а куда нет. Попробуй я ослушаться…
Ой, он такой зверь, может и подзатыльник дать.
Чащин. А на телевидении?
Гарик. Там, конвейер, Боренька. Все поставлено на поток. Тебе звонят, приглашают, присылают сценарий. Ты соглашаешься, приезжаешь, тебе всучивают сценарий, который уже порядком изменили. Ты его зубришь и через час команда: «Мотор!»
Чащин. А где все–таки лучше?
Гарик. Кому как, мне в театре.
Чащин. Хоть и подзатыльники?
Гарик. Ну да.
Чащин. А телевидение тебе так, для заработка?
Гарик. А как же иначе, Боренька? У меня трое детей от разных браков. И все кушать просят. Да еще четвертый в Магадане, незаконнорожденный.
Чащин. Лихо.
Гарик. Скажу тебе по – секрету, я того, четвертого, даже больше люблю, чем остальных. Хоть и не уверен, что он мой.
Чащин. А что же ваш конвейер простаивает? Тебя вот с театра сорвали.
Гарик. Так, непогода, Боренька. Дожди.
На верху открывается дверь режиссера, и он выходит в коридор. Спускается с лестницы вниз, видит бутылку на столе, хмурится.
Гарик. Добрый день, Павел Егорыч.
Режиссер. Ты, что, Гарик, отмечаешь первый день простоя?
Гарик. Так ведь все равно выходной. Погода, так сказать, нелетная.
Режиссер. Здравствуйте, Боря. Может, распишем партию? А то скучно сидеть в номере.
Чащин. Давайте распишем.
Все трое усаживаются за стол. Чащин сдает карты.
Гарик. Павел Егорыч, что говорят синоптики?
Режиссер. Еще два дня улучшений не предвидится.
Гарик. Значит, застрянем здесь еще как минимум на неделю?
Режиссер. У тебя проблемы в театре?
Гарик. Да нет, я взял без содержания.
Режиссер. Ну и сиди, вживайся в роль. Ром, вон, пей с Борисом.
Гарик. Я и сижу. Если бы не Боренька и его ром, то никакого удовольствия не было бы в этой глуши.
Режиссер. А чем тебе уже Полина не угодила?
Гарик. Ну, Полина!? Говорит само за себя. Я слышал, из-за нее тут был фейерверк?
Режиссер. Было дело. Черт!
Гарик. Чего ругаетесь, Павел Егорыч?
Режиссер. Я этого администратора уволю, к чертовой матери.
Гарик. Не чист на руку?
Режиссер. Похоже, на то. Говорил лошадей достать для съемок – он мне каких – то кляч привел. Того и гляди, сдуются. У цыган, что ли их покупал?
Гарик. Мне этот администратор ваш тоже порядком не нравится. Глазки эти зыркающие из под очков, улыбочка льстивая, все заискивает, шныряет, везде нос суют, а сам как пришибленный. И халявничает постоянно, то кипятильник попросит, то чай…
Режиссер. Вот и срисуй с него образ. Тебе же мерзавца играть.
Гарик. Нет, Павел Егорыч, увольте. Мне с него даже срисовывать ничего не хочется. Отвращение да и только.
Режиссер. Доски опять же, говорил купить для блиндажа. Он купил какую – то рухлядь. Спрашиваю «Что в леспромхозе нормальных досок не было?» Молчит, а сам, себе на уме, наверное, барыши подсчитывает.
Гарик. Так увольте вы его. Чего с ним церемониться?
Режиссер. Не так – то это просто. Он еще в совковые времена, чуть что, все бегал по партийной линии жаловаться. Коммунист был ярый. До секретарей обкома доходил.
Гарик. Ну, сейчас не совковые времена и секретарей обкомов больше нет.
Режиссер. Все равно, писать по инстанциям у него в крови.
Чащин. А о чем все–таки фильм, Павел Егорыч? Война – это понятно.
Режиссер. О людях, Боренька, о военном госпитале, о раненых, искалеченных, о жалости…
Чащин. О жалости? Ну и тема.
Режиссер. Что вас в этом не устраивает?
Чащин. Жалость? А что она меняет в этом мире?
Режиссер. Многое, меняет, Боренька, очень многое.
Чащин. Благотворительность, да и только.
Режиссер. Позвольте с вами не согласиться. Из жалости люди совершают искренние благородные поступки. Жалость – это боль, крик души.
Чащин. Чушь собачья.
Режиссер. Поясните.
Чащин. Ну вот, к примеру, я вижу на улице бездомную бродячую собаку, и во мне просыпается жалость. Я достаю из сумки бутерброд и подаю собаке. Затем ухожу, и чувствую, как вы говорите, что поступил благородно. Дело сделано. Заморил червячка, и совесть спокойна. А собака осталась околевать на улице. Так что толку от такой жалости?
Режиссер. Что же вы предлагаете?
Чащин. Взять собаку себе и приютить. Вот в этом и будет состоять истинная доброта, а не жалость.
Режиссер. Ну а если нет возможности всех приютить? Если, к примеру, у тебя двое детей, собака, кошка и еще черепаха, и как там кролики. Что, тогда?
Гарик. И вдобавок собака бешенная?
Чащин. Не знаю.
Режиссер. Вот и никто не знает. Но если сегодня эту собаку покормили вы, а завтра другой. В этом будет для собаки, хоть минимальная, но польза. А это лучше чем совсем ничего.
Чащин. Но польза все равно минимальная.
Режиссер. Поймите, Боря, вся беда в том, что именно самые благие намерения чаще всего остаются неосуществленными. Добро надо творить, созидать. Оно предполагает творца. А созидать всегда труднее. Зло в созидании не нуждается.
Чащин. А жалость, это по – вашему тоже созидание?
Режиссер. Нет, это естественный порыв души. Это самое что ни на есть нормальное человеческое явление. И те кому, это чувство не дано, либо не проявилось с годами, не только черствые, но и очень ограниченные и обделенные люди. Вот об этом, в общих чертах и будет мой фильм. А теперь, позвольте откланяться. Мне надо проверить декорации.
Гарик. Я, пожалуй, с вами, Павел Егорыч.
Гарик и режиссер поднимаются из-за стола и направляются е выходу. Инструктор неторопливо начинает собирать карты в колоду. Внезапно Гарик круто поворачивается и быстрым шагом подходит к Борису.
Гарик. Да, Боренька, вы меня так растрогали этой историей про бездомную собаку, что мой тебе совет. Открой, здесь в горах приют для бездомных животных. А я буду его спонсировать. Клянусь, не вру.
Чащин. Тебе-то это зачем?
Гарик. Затем, Боря, что я много езжу по стране. А чем больше я езжу, тем чаще встречаю разного сорта людей. А чем чаще встречаю разного сорта людей, тем сильнее начинаю любить животных. Подумай, Боря, подумай об этой мысли на досуге.
Борис усмехается. Гарик быстрым шагом направляется к двери, вдогонку за режиссером. Борис держит колоду карт и неторопливо начинает раскладывать пасьянс. На верху открывается дверь и выходит Полина. Борис поднимает голову, внимательно смотрит на нее. Карта застыла у него в руке. Полина медленно идет по коридору, пошатываясь, подходит к лесенке, спускается в холл. Вид у нее измученный, несчастный. Глаза смотрят перед собой, словно ничего не видя в пространстве. Она медленно подходит к столу, садится, запахивает ворот свитера, словно ее знобит.
Чащин. С вами все в порядке?
Полина. Не совсем, Боренька.
Чащин. Выпить хотите?
Полина. Налейте.
Чащин торопливо подходит к бару, берет чистый граненый стакан, возвращается к столу и наливает ей небольшую дозу рома. Она выпивает, закашливается. Чащин наливает ей воды из чайника, подносит Полине. Она запивает, морщится, ставит стакан, и смотрит перед собой. Борис молчит, и, не глядя на нее перебирает карты.
Полина. Что со мной, Боренька?
Чащин. Должно быть, вы просто от всего устали. А может причина, климат. Здесь горы. Период адаптации приходится на четвертый день.
Полина. Дело не в климате.
Чашин. А в чем? Скажите, может быть, я могу чем-то помочь?
Полина. Ко мне приходил этот…
Чащин. Администратор.
Полина. Как вы догадались?
Чащин. Знаю. Утром он просил за него попросить у вас прощения.
Полина. Лучше бы уж вы попросили. А теперь случилось непоправимое.
Чащин. Непоправимых вещей не бывает. Разве только смерть…
Полина. Это хуже смерти.
Чащин Вы меня пугаете.
Полина. Ко мне пришел этот…
Чащин. Администратор.
Полина. Да. Вид у него был такой жалкий, что я впустила его. Он стал бессвязно передо мной извиняться за вчерашнее. Я готова была простить и все забыть, но тут…
Чащин. Что?
Полина. Он упал передо мной на колени и стал твердить как он меня любит. Больше того, он просил о взаимности. Он выпрашивал мою любовь как милостыню. Он умолял и домогался.
Чащин. А вы?
Полина. Я была так ошеломлена, что не могла пошевелиться. Меня словно парализовало.
Чащин. А он?
Полина. Он стоял передо мной на коленях и умолял. Я была как в тумане. Смотрела на его потный лоб, маленькие глазки, на сверкающие стекла очков. И он напомнил мне, знаете кого?
Чащин. Кого?
Полина. Лаврентия Берию.
Чащин. Берию?
Полина. Да. А себя я почувствовала пленницей ГУЛАГа. Он был мой палач, мой мучитель. Но истязал он меня не силой, а своими унижениями и жалостью. Какая чудовищная пытка. Врагу не пожелаю.
Чащин. А потом?
Полина. А потом у меня что-то заклинило. Мне захотелось разбить ему очки. И я разбила их. Я принялась хлестать его по щекам, расцарапала лицо. И била, била…
Чащин. А он?
Полина. А он все ниже жался к моим ногам и просил о пощаде.
Чащин. А вы, все били?
Полина. Нет, я выбилась из сил. Потом он поднял ко мне голову. Я посмотрела на эту гадкую окровавленную физиономию, и мне показалась, что это не человеческое лицо, а груда дождевых червей сбившихся в комок. Я задыхалась от отвращения. У меня помутнело в глазах. Кажется, я потеряла сознание.
Чащин. А потом?
Полина. Потом я очнулась на кровати. Он стоял передо мной на коленях и обтирал мне лицо, кажется, нашатырем.
Чащин. И что?
Полина. Он плакал, затем как-то боком привалился ко мне на кровать, ужался и согнулся калачом.
Чащин. Ну а вы?
Полина. Кажется, я погладила его.
Чащин. А дальше?
Полина. А дальше я увидела, как нависло надо мной это рыхлое месиво, этот лоб в испарине, эти вставные зубы, трясущиеся губы…
Чащин. А потом?
Полина. Он овладел мною. Я безропотно лежала… и только чувствовала какие-то толчки внутри себя…
Чащин. И все?
Полина. Потом он долго собирал стекла, ползал по полу, затем расшаркивался и, наконец, ушел.
Чащин. Ну а вы?
Полина. Я лежала и не могла поверить, что этот кошмар происходит со мною.
Чащин. Ваш кошмар уже позади. И ваш ГУЛАГ лишь в вашей душе, а может даже, лишь в вашей голове. Избавитесь от него.
Полина. Но как?
Чащин. Для начала примите душ.