Чащин. Потеряв надежду завоевать этот мир, вы попытались его изменить к лучшему. Держу пари, что вы стали снимать фильмы о доброте, о чуткости, о любви к ближним. Исчезла дерзость, зато проявилось гражданское самосознание.
Режиссер. Что же в этом плохого?
Чащин. Плохого ничего. Только и здесь вы ничего не добились.
Режиссер. Отчего же?
Чащин. Оттого, что ваше кино, в сущности, ничего не меняет. Вы поняли, что дурак останется дураком, подлец – подлецом, а искусство,
даже самое высокое, бессильно перед злом. Это открытие настолько вас ужаснуло, что вы погрузились в пучину пьянства. Зато прозрели. У вас спала пелена с глаз. Продолжать?
Режиссер. Продолжайте.
Чащин. Так и вижу ваши попойки в компании себе подобных творческих индивидуумов. Так и слышу ваши слюнявые разговоры…
Режиссер. Ну а дальше?
Чащин. А дальше вы поняли, что ваша жизнь проиграна. Что вы не только ничего не можете изменить в этом мире, но и даже в судьбе своих близких.
Режиссер. Допустим. И снова пучина пьянства?
Чащин. Нет, зачем. Вы продолжали снимать свое кино с упорством носорога, но, уже не помышляя ни о чем. А относились к нему как к хлебу насущному, как к ремеслу.
Режиссер. И все?
Он наливает себе в стакан водки, подносит к губам, но не пьет, медлит.
Чащин. Нет, не все. После известных событий вы лишились и этого.
Режиссер. Хлеба насущного?
Чащин. Свободы выбора. И стали работать на заказ. Вам пришлось снимать картины про проституток, воров и прочий деклассированный элемент. Внутренне вы были к этому готовы, поскольку сами уже давно стали таким же продажным элементом…
Режиссер выплескивает в лицо инструктора содержимое своего стакана. Чащин закрывает лицо ладонями, резко опускает голову и мотает ей из стороны в сторону. Режиссер молча наблюдает за ним. Он спокоен. Лишь выражение его лица исказила гримаса брезгливости. Наконец, инструктор отнимает от лица ладони, встряхивает головой, пытается проморгаться. Режиссер достает из кармана платок, небрежно протягивает Чащину. Инструктор берет платок, подносит к глазам, но не трет их, а лишь слегка промокает платком. Затем отстраняет платок и с ухмылкой смотрит на режиссера.
Чащин. Вас, похоже, толком никогда не критиковали, и даже не замечали. Вот до чего вы бездарны!
Режиссер отводит взгляд от Чащина, задумчиво смотрит на край стола, его взгляд становится отстраненным. Он медленно поднимается и направляется к лестнице. Инструктор комкает в руке платок и нервно швыряет ему в след.
Чащин. Старая сволочь. Гипертрофированный неудачник!
Режиссер не обращает внимания на эти слова, поднимаясь по ступенькам лестницы. Он ступает медленно, тяжело, словно для него это какой-то сложный и мучительный подъем. Чащин, учащенно моргая, глядит перед собой, в сторону камина. Едва за режиссером закрывается дверь в его номере, как входит Саша. Чащин с удивлением смотрит на него. Саша стоит, прислонившись к косяку.
Чащин. Ты откуда?
Саша. Жил.… Приютили добрые люди.
Чащин. Полина уехала.
Саша. Я знаю.
Чащин. Знаешь?
Саша. Видел, как она садилась в машину.
Чащин. Ну, знаешь, значит, знаешь
Саша. Пойду, соберу чемодан. Мне здесь делать больше нечего.
Чащин. И не забудь сдать ключи.
Саша поднимается по лестнице наверх, останавливается и смотрит на Чащина.
Саша. Кто вас обидел?
Чащин. С чего ты взял?
Саша. А чего ревете?
Чащин. Жаль с тобой расставаться.
Саша. А-а…
Чащин. Эх, парень. Не в ту воронку ты гранату кинул. Ошибся комнатой. Надо было не Полину гасить…
Саша. Что?
Чащин. Ничего.
Саша, пожав плечами, направляется к себе в номер и вскоре исчезает в конце коридора. Чащин сидит несколько секунд неподвижно, вновь берет в руку брелок с ключом, смотрит на него, затем резко сжимает руку, ложит ключ на стол, встает, подходит к бару, включает приемник. Из динамиков звучит романс «Голубка моя». Он усмехается,
возвращается к столу, садится и наливает в стакан рома.
Чащин. Ну вот, еще бы гаванскую сигару и был бы полный комплект.