Импресарио. Ты, Франко делаешь преступление. Я оставлю миру безупречные записи ее голоса. Но ты не снял для экрана ни одного ее кадра. Вот собираешься с Караяном снимать “Богему”. Почему с Френи? Почему не с Марией? (Передразнивает.) Если я когда-нибудь буду…Будешь потом изощряться, искать кого-то на ее роль, обманывать зрителя. Ведь ты сам сказал, что второй Каллас не будет никогда. Сними с Марией “Тоску” и мир будет умываться слезами и через сто лет.
Режиссер. Ты же знаешь, что мы уже сделали к фильму фонограмму. Но не все так просто.
Импресарио. Мария выше обстоятельств.
Режиссер. (Раздраженно.) Ты по-немецки агрессивен.
Импресарио. Будь добр, не начинай свои партизанские штучки. Не укоряй всех немцев, как твердолобый англичанин.
Режиссер. Можно не укорять, но любить – не могу. Мне не нравится немецкий театр, немецкое кино… Как только я слышу немецкую речь, я сразу вспоминаю о том, что нацисты делали в Италии.
Импресарио. Иди и разберись со своим Муссолини. Это он придумал фашизм.
Режиссер. (Примирительно, но с досадой.) Ладно, закончили. Мы и вчера чуть не подрались.
Импресарио. Мы оба поумнеть могли бы за наши встречи.
Режиссер. Если ты такой умный, угадай, что придумала Мария?
Импресарио. Вернуть прах Беллини снова в Париж и поставить ему золотой памятник.
Режиссер. Она решила в пустующую могилу опустить свои пластинки, что мы и сделали. “Здесь в Париже в могиле должна лежать его музыка”, – давно решила для себя Мария.
Импресарио. (Подпрыгивает в кресле.) Ага, ага! Это же мои записи.
Режиссер. Я думаю, что записи были лишь поводом, хотя поводом красивым и необычным. Мне показалось, что она пришла помолиться и выпросить у Винченцо решимости вернуться на сцену.
Импресарио. Но ты же уговорил ее вернуться еще в январе и спеть Тоску.
Режиссер. Дослушай меня, Вальтер. Когда мы подошли к могиле Беллини, то не сразу смогли пробраться к памятнику.
Импресарио. Не томи, Франко!
Режиссер. В двух шагах от заброшенной могилы Беллини находится могила Шопена. Так вот: памятник Шопену накануне завалили цветами. Тысяча свечей горела у его подножья. И когда Мария все же пробралась к Винченцо, она разрыдалась, обхватила стелу руками, да так, что пальцы ее стали белее белого мрамора памятника.
Импресарио. Нас ждут трудные времена.
Режиссер. Они уже наступили.
Импресарио и Режиссер, отчаянно жестикулируя, уходят. На сцене гаснет свет. Вслед уходящим героям со сцены звучит отрывок из дуэта ( Первый акт, Первая картина, № 5) Поллиона и Флавия: «Odi? …l suoi riti a compiere» (Бежим скорей, открыть здесь могут нас).
Картина 2
Время действия 2-ой картины – время действия 1-го акта спектакля оперы “Норма” на сцене парижского театра “Гранд-Опера (Grand Opera)” 25 мая 1964 года.
Постепенно дуэт Поллиона и Флавия стихает и наступает пауза молчания и темноты. На сцене “Гранд-Опера”, где сейчас находится Примадонна, первый акт оперы “Норма” в самом разгаре. На сцене “Зрительного зала” (в гримерной Примадонны в “Гранд-Опера”) через динамик начинает звучать каватина “Casta diva” (О, богиня!) (Первый акт, Первая картина. № 9). На сцену возвращается свет.
В гримерную впархивает, закуривая на ходу, Костюмерша. Теперь мы видим ее раскованной и свободной. Она, в отсутствие Примадонны – хозяйка положения. Костюмерша, бросая сигарету в вазу с цветами, подхватывает вешалку с платьем Нормы и плавно кружится вместе с ней по гримерной. В танце она натыкается на гримировальный стол и замечает приоткрытый ящик.
Костюмерша ставит вешалку с платьем на пол, достает из ящика шкатулку, вынимает из нее письмо Примадонне, но натыкается взглядом на свое отражение в Зеркале и, на мгновение смутившись, исчезает за ширмой. Но уже через минуту Костюмерша появляется из-за ширмы с распущенными волосами и, пританцовывая, нагло подкатывается к Зеркалу. Теперь Костюмерша любуется собой. Одной рукой она прижимает платье к груди, а в другой держит письмо.
Костюмерша. (Поет перед Зеркалом.) Мы петь не можем, но научили нас читать. (Ерничая и пародируя театр для народа, читает письмо.) “Бедный мой. Эльза сказала, ты поседел за одну ночь. Теперь ты, быть может, понял, как жестоко обошелся со мной, заставив сделать аборт. Впрочем, я сама виновата. Ты говорил, что не веришь в Бога. Я теперь тоже не слишком верю…
К ее большому неудовольствию звонит телефон. Раздраженно, не отрываясь от чтения письма и не выпуская платья, Костюмерша, виляя задом, идет к телефону.
…В юности я считала, что мой бог – музыка. Музыки не хватило, чтобы просто быть счастливой…”.
Костюмерша отрывается от чтения.
(Поет.) Истосковался любовничек пароходов.
Костюмерша берет трубку.
(Нараспев.) Алло… Меня? Жужу… (Разочарованно.) Да, это ее уборная… Простите, а как Вас зовут… Евангелия Кало…Кола… пульс … Я знаю, что у Марии была когда-то мать… Не была, а есть… Простите… Вас не пускают охранники в театр? Обязательно передам…. Что, сейчас?! Она же на сцене! (Прикрывая трубку рукой.) Шла бы ты, мамаша, в церковь: там подают у ворот.
Костюмерша бросает телефон и продолжает играть в Примадонну. В динамике звучат финальные такты каватины “Casta diva”. “Зал Парижской оперы” неистовствует. Костюмерша раздает поклоны и не замечает, как со стороны Зеркала, а может и сквозь него, входит Мать. Она в странном, до пола, белом балахоне. И если бы не огромные накладные красные карманы, то ее можно было бы принять за призрак или, на худой конец, за ангела, сбежавшего из сумасшедшего дома. Зеркало обрадовано подмигивает гостье.
Мать. Я правильно попала? Вы и есть та самая Зузу? (По-хозяйски осматривается.) Я – Евангелия Калогеропулос, мать Марии.
Костюмерша, застигнутая врасплох непостижимым появлением Матери, теряет дар речи и способность двигаться. Она застывает в нелепой позе.
Костюмерша. (Заикаясь.) Я… Вы как…? Кал… геро… Я се…се… час… Я не Зу… Я Жу…
Костюмерша лихорадочно вешает платье на вешалку и ищет место глазами, куда бы посадить Мать. Наконец, она хватается за кресло.
Мать. (С апломбом старого солдата.) Не люблю сидеть в креслах. Развратники рыскают плоть, заглядывают тебе под юбку. Прилягу на кушетку. Дочка для матери и дворца не пожалеет.
Мать подходит к кушетке и ложится на нее. Костюмерша мечется по гримерной.
Костюмерша. (Растерянно.) А моя мама сидела в кресле и вязала, а я глупая была, все за отца ей мстила. Она уснет в кресле, а я ей всю вязку и распущу, а на кота все свалю. Он приблудный был: наглый и всегда голодный.
Мать. (Удобно устраивается на кушетке.) Когда Мария заболела, я и ночью не спала, и есть перестала. Чуть не похудела от своих болезней.
Костюмерша берет от гримировального стола вертящийся стул и садится на него напротив Матери.
Костюмерша. Когда меня в метро укусила крыса, мама чуть с ума не сошла.
Мать. (Приподнимается и пристально разглядывает Костюмершу.) Не может быть! Смотрю я на тебя, Жузу: ты ли это, или не ты. Теперь вижу – точно ты.
Костюмерша. Я не Зузу, я Жужу.
Мать. Скажи, Сужу…
Костюмерша. Да не сужу я, а только исполняю приговоры.
Зеркало. Тоже мне – мухобойка народная!
Мать. Вот-вот! Теперь я вижу – точно ты. Мария из Нью-Йорка газету привезла – там фото твое и было. Только вспомнить не могу: кого ты там покусала?
Костюмерша. (С удовольствием разыгрывает свою роль.) Я бы покусала, да не успела: крысу тут же затоптали. Кто-то заорал: “Это крыса-оборотень”. “Сжечь ее надо, сжечь!” – вопили кругом. “Зачем девочку жечь? Ты ее в костер, а она тебе в душу залезет”, – зачем-то показывал на меня какой-то китаец.
Мать. Я бы тебя тогда вылечила, да застряла в лифте.
Костюмерша. (Возвращаясь к своим подозрениям.) Вы только не обижайтесь, но я не видела как вы вошли.
Мать. Ты же оборотень – чего тебе бояться?
Костюмерша. Мало ли сумасшедших за зеркалом прячется.
Мать. Это отец Марии сошел с ума: продал аптеку и утащил нас в Америку. А на Бродвее скучища – плюнуть некуда.
Костюмерша. (С облегчением.) Вы, мамаша, прямо Нострадамус. Оказывается, отцом у мадам был всего-то продавец пиявок. А ей-то кругом внушают, что она – Божественная, а, значит, зачата была от Бога. Только, вот, свой крест ей нести не хочется.
Мать. На Бога надеяться – в девках зачахнешь. Я своего на ночь веревками к кровати прикручивала, чтоб не летал во сне.
Костюмерша. А наш сбежал, едва петух в Париже пропел. А мама…
Зеркало. (С нарочитым удивлением.) Мама, мама, а сама-то из дома сбежала.
Костюмерша. (Расстегивает на себе блузку и обмахивается рукой или отмахивается от Зеркала.) Мама заболела и не могла больше меня любить. Пришлось искать любви на стороне.
Мать. У мужа моего на меня сил не оставалось. Он спал с деньгами и аптекой.
Костюмерша. Мужчина без денег, что женщина без любви.
Мать. Я уже хотела идти трудиться в бордель, чтобы платить за уроки Марии.
Костюмерша встает, берет вертящийся стул и возвращает его на прежнее место у гримировального стола. Замечает брошенное ею письмо Примадонны. Костюмерша кладет письмо в шкатулку и прячет ее в стол. Садится и начинает поспешно пудрить себе лицо.
Костюмерша. (Пудрится и приговаривает.) Жизнь можно признать сносной, если не заглядывать себе в душу и на себя в зеркало. А совсем было бы хорошо, если бы эти два шпиона за тобой не следили. Хоть зеркало пустое, а сколько в нем яда.
Мать. Когда Мария мне подарила виллу, я все стены завешала зеркалами. Мария говорит: “Мама, ходи голой. Пусть зеркала на тебя любуются”. А я одену на голое тело норковое манто, как призрак сяду перед стеклом и замираю – счастье спугнуть боюсь.
Костюмерша. Я спала в заброшенной машине во дворе и была счастлива – характер свой тренировала.
Мать. Когда Мария попала под машину, я шофера тут же растерзала в клочья, а судье кричу: “Давайте свой смертный приговор! Тут же в суде меня и стреляйте! Я за мою дочь вас, недоумков, через одного порешу”.
Костюмерша. Только грозитесь. А я хочу кого-нибудь по-настоящему – в клочья.
Мать. Джекки, старшая моя, так ревновала меня к Марии, что готова была ее убить. А на Рождество она ночью сожгла все ее подарки.