Анне-Май (сердито). Эдуард! Из клоаки мы попадаем в яичник. Яичник муравьеда схож с куриным. Это гроздеобразный орган, где в тонкой прозрачной кожице заключены крупные и мелкие яйцеклетки. Громче, Антон! Ты нам не мешаешь.
Антон. Либе ихь майнэ арбайт?.. Ихь либе нихьт…
Анне-Май. Таким образом, в клоаку выходят мочеточник, половой проток и прямая кишка.
Антон. Очень интересно. Постарайся это запомнить, Эдуард! Мочеточник, половой
проток и прямая кишка. Неплохо быть просвещенным в таких вопросах.
Анне-Май (не замечает иронии). Это чудесно, если вам нравится учиться. В девичестве я три года учительствовала. Позже Леопольд не захотел, чтобы я работала. Это было, пожалуй, единственным, из-за чего у нас возникали разногласия. Но я уступила сильному полу… О, мне вспоминается мой старый классный руководитель. Он был педагог-энтузиаст. Когда он уже вышел на пенсию, ему разрешали раз в год, на день рождения, садиться за учительский стол. Он всегда устраивал диктант, но ни разу не смог продвинуться дальше первой фразы.
Антон. Вот как?
Анне-Май. Он тут же заливался слезами. Он всегда начинал с одной и той же фразы.
Антон. Она была такая душещипательная?
Анне-Май. Это была обычная фраза — простое распространенное предложение «Ученики учат уроки», но он всегда застревал на ней. Само слово «ученики» действовало на него очень сильно. Ученики — это был его мир, в этом слове был смысл его существования. Когда он произносил слово «учат», его пронизывала легкая дрожь… Учение — это была самая священная деятельность в мире. Его мире. Он собирался с силами и когда произносил слово «уроки», из его глаз фонтаном били слезы. Он лишался сил, и мы под ручку вели его к первой парте и усаживали. Обычно он плакал до конца урока. Мы дарили ему цветы и провожали домой.
Мужчины еле сдерживают смех. Это немного разряжает напряжение.
Антон. Ученики учат уроки. Красильщики красят краской,
Эдуард. Каменщики кладут кладку. Действует?
Антон. Еще как!
Анне-Май (серьезно). Здесь нет ничего смешного.
Антон. Разумеется.
Эдуард. Это, скорее, грустно.
Анне-Май. Вы смеетесь. (Искренне.) Почему вы насмехаетесь надо мной? Я знаю, многие угощают мастеровых водкой… Но у меня вы хорошо заработаете и, если все закончите, можете еще и экзамен выдержать. Ведь не я первая выдумала учебу без отрыва от производства. О таком писал еще Чернышевский в своем известном романе «Что делать?». Там тоже люди сообща трудились, а кто-нибудь читал литературу с поучительным или воспитательным содержанием. Другие слушали и шили.
Антон. Шили?
Эдуард. Это были женщины?
Анне-Май (строго). Да, женщины. Но если это вам не подходит, можете оставить работу. Гога подыщет для меня новых мастеров.
Антон. Этот воришка?
А н н е – М а и. У Гоги было трудное детство. Примите к сведению, что он был вчера у меня. Просил прощения и делился своими горестями. И знаете что, он вернул мне еще две вещички, которые он… ну…
Антон. Свистнул!
Эдуард. Стибрил!
Анне-Май. Как вы выражаетесь! О, Гога раскаивается… Он бедный сирота. Естественно, эти безделушки я ему вернула. (Мечтательно.) У нас были с Гогочкой большие планы… Ему нужен дом, материнская любовь… (Заметив усмешки мужчин, становится серьезнее, продолжает уже крещендо.) Конечно, воровать нехорошо! Очень нехорошо! Но еще хуже отсутствие душевной чуткости! Если мой пример об учителе, этом прекрасном человеке, заставляет вас ухмыляться, то… наши уроки обществоведения были для вас как с гуся вода. (Жестко.) Антон! Какую любовь мы ценим больше всего?
Антон. Это самое… Моногамию.
Анне-Май. Антон! Что тебе было задано на дом?
Антон (догадался, поспешно). Больше всего мы ценим в человеке его любовь к труду. Именно отношение к труду является определяющим при оценке человека в нашем обществе.
Анне-Май (успокоившись). Молодец! У тебя, Антон, есть знания, но ты не умеешь применять их на практике. В прошлый раз мы беседовали о категории «трагического». Эдуард, приведи мне пример трагического в связи с трудом. И Нечего тут усмехаться! Обществоведение, этика и эстетика необходимы всем, в том числе и тебе, Эдуард! Я жду!
Эдуард. Труд трагичен тогда, когда зарплата маленькая…
Анне-Май. Помоги ему, Антон!
Антон (по-детски, старательно). Пример Анне-Май об учителе наглядно иллюстрирует категорию трагического. И именно в связи с трудом. Учитель был уже не способен к педагогической деятельности, так как слово «учиться» заставляло его, как бы это выразиться помягче…
Эдуард. Выть.
Антон. Примерно. (Эдуарду.) Это во-первых. А во-вторых, ты подумай что говоришь. Неужели мы трудимся здесь только из-за денег? Деньги — это не главное. Не так ли? Труд развивает нас. Работая, мы думаем о грядущих поколениях, осознаем свою власть над природой…
Эдуард. Это точно. Что и говорить…
Антон (к Анне-Май). Я знаю Эдуарда давно. По части духовной чистоты и прочего такого наш Эдуард — великий практик. Теория доставляет ему некоторые трудности.
Анне-Май. Антон! Живо спрягай глаголы! Эдуард! Опиши мне язык муравьеда!
Эдуард (быстро). Шершавый, и скользкий, и червеобразный, и если он выцарапает какую-нибудь личинку, то тут же уминает ее.
Анне-Май (уже мягче). Правильно. Что это значит, Антон?
Антон (сквозь зубы). Человек человеку — волк.
Анне-Май (спокойно). Стыдно! Наш король викторин не знает таких простых вещей. Впрочем, как будет по-латыни «человек человеку — волк»? Мы это выучили позавчера.
Антон. «Гомо гомини лупус эст».
Анне-Май. Опять этот ужасающий акцент! Корень, конечно, тот же — «эст», «есть». (Успокаивается.) Прекрасно! Наверно, вы немного устали. Просто вы не привыкли работать головой. Оставим немецкий и биологию, перейдем к ключевым мыслям дня. Изречения Новалиса, точнее Фридриха фон Гарденберга, тысяча семьсот семьдесят второй — тысяча восемьсот первый. Даже Леопольд в некоторой мере признавал Новалиса. Итак… «Едер унзэр тун зольте унс ан дэн хоэн ранг дэс мэншен ауф эрден эриннерн…». Это звучит примерно так: «Наши страдания да явятся свидетельством высочайшего назначения человека в этом мире». Подумайте над этим, друзья. Мне думается, это очень глубокий афоризм, и он поддержит вас в трудные минуты. И еще один… «Унзэр лебэн ист каин траум — дох зольтэ унд кённтэ эс аб унд цу траум вер-дэн». «Наша жизнь — сон, и она должна становиться им порой». Или что-то в этом духе. Подумайте и над этим… Но и руками работайте. Я пойду вытру пыль с гравюр Леопольда, а вы пока обменивайтесь мыслями по поводу изречений. (Уходит.)
Антон (утомленно). Наша жизнь порой должна стать сном…
Эдуард. Пошевеливайся, наш Антоша!
Антон. Пошевеливайся, наш Эдюша! Завтра моя очередь. И чего ты взъелся — три кирпича выломал?
Эдуард. А ты сам? Кто в пятницу содрал мои обои?
Молчание. За работой мастера немного успокаиваются.
Антон. Этот… Новалис по делу выступает. Тебе не кажется, что наша жизнь на самом деле превратилась в сон? (Почти лирично.) Мы с тобой уже столько работаем вместе, а цапались мы с тобой хоть раз?
Эдуард. Ты прав. Эта баба нас попутала.
Антон. Обвела вокруг пальца…
Эдуард. Послать бы всю эту работу к чертям!
Антон. Можно. Голландские изразцы, считай, мои, и немного английского фаянса из второй комнаты, и чуточку каррарского мрамора из шестой комнаты.
Эдуард. Штофные обои и эти… самые… названия не помню. Вот раздобыть бы еще…
Антон. Картину хочешь выторговать? Я тебя насквозь вижу.
Эдуард. Точно. Старуха как-то обмолвилась, что все их не будет вешать на стенку. Говорят… такие картины стоят бешеных денег.
Антон. Так оно и есть. Я попросил одного спеца пронюхать. Он говорит, парочка таких картин — и автомобиль!
Эдуард. Может, и вправду отвалит хотя бы одну… Если хорошо подмазаться…
Антон. Мы должны быть как один. И слушаться ее. А не то позовет других мастеров. Тогда — каюк! Кто этого проклятого Гогу знает?
Эдуард. Это точно. Не то погорим! Дай пять!
Обмениваются рукопожатием.
(Мечтательно.) Продать бы одну картину, купить авто, отстроить дачку…
Антон. Я бы лично не стал продавать.
Эдуард. А куда ее девать? На стенку вешать?
Антон. Вот именно. Баня есть у каждого, дача — тоже. Я бы устроил… как ее… картинную галерку. Выкинул бы весь хлам из бани, освободил бы парники и повесил бы туда картины. Домашняя картинная галерея Антона Кунксмана… Все позеленели бы от зависти.
Эдуард. Говорят, сейчас очень в моде иконы.
Антон. Сравнил — какие-то иконы и эти картины! Ведь картины уникальны. Галерея Антона Кунксмана. Улица Вишневая, шесть «а». (Помогает Эдуарду наклеить на стену последний рулон.)
Эдуард. Ради этого можно зубрить и всякие клоаки.
Антон. И «Да напомнят наши страдания о нашем высочайшем назначении».
Смеются.
(Берет одну из картин, рассматривает на фоне стены.) Честно говоря, эти картины действительно не подходят к этим обоям.
В дверях появляется Анне-Май. слышала последнюю фразу.
Антон. Золотые слова! Позвольте спросить, куда вы денете остальные? На чердаке сыро…
Эдуард. А в подвале крысы.
Анне-Май. У меня вчера был один человек…
Эдуард (взволнованно). Кто такой?
Анне-Май. Очень интересный, образованный… Страстный атеист.
Антон. И чего же этот атеист хотел?
Анне-Май. Проявил интерес к картинам.
Антон. Но это же все религиозные картины.
Анне-Май. А он проявил интерес. Атеисты всегда в восторге от религии. Вера — это пашня, которую они неустанно и в поте лица своего возделывают.
Антон (протестует). Послушайте, Анне-Май…
Анне-Май. Это правда. Вот, например, эта святая Сусанна (указывает на одну из картин) привела его в восхищение, растрогала до глубины души. Он сказал, что это превосходный материал, который можно прекрасно разоблачить…
Эдуард. Кого — Сусанну?
Анне-Май. Нет, через святую Сусанну разоблачить католическую веру как таковую. Он сказал, что работает в музее атеизма. Он очень-очень заинтересовался картинами.
Антон. И вы отдадите… картину?
Анне-Май (с заминкой). Я попросила время на размышление. Я дала у смертного одра Леопольда обет…